Серебряный след улитки

«Надо же, меня уже не будет, а эта красота останется...» Ее не стало в октябре, в самом буйстве осенних красок…

Каждый человек гость на этой земле. Да пусть судьба продлит жизнь каждого. Хочется, чтобы не губили эту красоту. Пусть друзья-охотники чаще промахиваются, не жалея об этом, а салютуя этой красоте земли. Пусть сидят у костров, бродят по горам и лесам, и пусть всегда помнят, что мы только гости… Пусть Земля будет вечна.

Только потеряв близкого, любимого человека, мы начинаем его ценить за эту любовь и преданность, которую он дарил нам всю свою недолгую, отпущенную судьбой жизнь. Рассказ посвящается памяти жены, в возрасте Иисуса Христа покинувшей этот мир.

Так уж получилось, что в этот год мы с женой и старшей  дочкой уехали летом в отпуск на материк. Младшая осталась с бабкой на Сахалине. Жили мы в небольшом поселке. Дома стояли на берегу речки недалеко один от другого. Поселок окружали сопки, обильно поросшие разнообразной ягодой.

К обеду бабка собралась за голубикой. Перешла на другую сторону речки, поднялась за сопку. Прошлась по верху, почти нет ягоды на кустах, спустилась пониже. Стало попадаться, но мало. Прошедшие раньше ягодники всё уже обобрали. Так она и шла вдоль сопок, пока не наткнулась на хорошую ягоду. Бидончик стал наполняться. Припекало солнце. Она расстелила платок, высыпала ягоду и решила еще набрать. Присела отдохнуть. Заметила, что под пень прошмыгнула мышь, что-то неся в зубах. Немного погодя, мышь выскочила из-под пня и повернула вниз по склону. Не успела бабка подумать о чём-то другом, мышь уже снова бежала вверх. Пень был рядом с бабкой, и на этот раз она заметила, что несла мышь маленького мышонка. Мышь ещё несколько раз бегала вниз по сопке и вверх к пеньку. Бабка даже заглянула под пень, но принесённых мышат не было видно. Ещё с полчаса лазила бабка по сопке. Добрала второй бидончик ягоды и пошла домой. Всю дорогу думала, почему мышь снизу вверх по сопке таскала мышат. Идя верхом сопки, едва не наступила на свернувшуюся змею. И опять удивилась. Ведь змея в жаркий день всегда недалеко уходит от воды. А тут на верху сопки, да ещё среди старых пней. Объяснений этому она так и не нашла. Всё объяснила сама природа в эту ночь.

«Филлис» - тайфун прошёл над Сахалином, захватив его почти весь. Сам тайфун я не застал, но последствия его видел. Как ни сурово обошлась природа с животным миром, но всё же кое-что осталось. Охотники-промысловики переживали страшно. Сезон не обещал лёгкой добычи. Да и взять нужно было из того, что осталось, минимум. Оставив для развода на будущее большую часть.  А это значит, что лишились они своего основного заработка. Почти всюду по речкам, в речных завалах попадались то скелет енота, то останки лисиц. Речных или околоводных зверей почти не попадало погибших. Скорее всего, они (норки, ондатры) гибли от наводнения в своих хатках. Старые норки поднялись в верховья рек и ручьёв почти к истокам. На морское побережье выбрасывало утонувший в наводнение скот. Один знакомый охотник говорил, что даже медведя выбросило. Не повезло «хозяину»…

Ноябрь подходил к концу, а значит, и половина отпуска проходила почти безрезультатно. Взял несколько старых норок да пару енотов. Желанная добыча – соболь, как сквозь землю провалился. Дни стояли – хуже не придумаешь. Частые снегопады вперемешку с дождём. То крепкий наст, то снежная каша… Тяжело идти на лыжах, без лыж ещё тяжелее, почти невозможно. Собака дважды сбивала лапы в кровь. Но загнать соболя так и не могла.

Сколько раз клял всё на свете – погоду, себя, охоту. Думал, все, это последний раз, брошу. Но после дня отдыха какой-то древний инстинкт поднимал на рассвете и гнал всё дальше и дальше в сопки, в самые укромные закоулки промыслового участка. Лыжи ремонтировались чуть не каждый день. Нерпичий камус больше двух недель не выдерживал, лохмотьями остался по всем путикам. В ход пошёл старый, сухой, как железо, олений. Но и он отсырел и часто отрывался… Пёс тоже приспосабливался к условиям. Открытые пространства он старался пробежать по лыжне, иначе наст рвал едва затянувшиеся раны на лапах. Кровь часто сочилась прямо из-под когтей. Сшитые для него чулки намокали, когда он пробегал незамерзающие ручьи, а после смерзались. Поэтому он сам срывал их, а потом и вовсе не давал надевать. Я, его жалея, пытался оставлять в избушке, но он грыз дверь и выл, видимо, весь день. Под его жалобный вой я уходил утром и еле тащился вечером. Он скулил, лизал руки, совался головой в колени. Когда я снимал рюкзак и клал  на пол, он носом отгибал клапан и пытался нюхать, что там есть. Ничего не обнаружив, он виновато вилял хвостом и пытался заглянуть в глаза. Я его успокаивал, да и себя тоже, что завтра пойдём далеко на самый верх хребтов. Он тяжело вздыхал и уходил под нары на своё место. Я поднимался, растапливал печку и варил на двоих в одной кастрюле на завтрашний день.

На следующий день мы до обеда шли проторенной накануне за день лыжней. Развели костёр и пообедали за огромным вывортнем упавшей ели. Почти сразу после обеда наткнулись на свежий след соболя. Он крутился возле старой японской плотины. Потом пошёл по ручью вверх к Камышовому хребту. На пути проверил старые штабеля полусгнившего леса, в остов сломанного домика заглянул и резко повернул под хребет. Пёс уже не сбивался со следа и убежал далеко вперёд. На лыжах такой подъём не одолеешь. Откатил голенища болотных сапог и полез, опираясь на лыжи, как на палки. Нужно сказать, что верховья рек почти всю зиму не замерзают и нужда заставляет ходить в сапогах. Подъём застопорился совсем, упёрся в стену непроходимого бамбука. Он был придавлен снегом и направлен вниз по склону. Я попробовал идти, приминая бамбук, но тут же покатился по нему. А вырвавшаяся из рук лыжа едва не уехала назад, благо воткнулась в пень и перевернулась. С полчаса шёл по кромке бамбука, огибая сопку. Не был я в этих местах давно, да и был-то всего раза два. Кусочек тайги считал резервной зоной и старался меньше туда заходить. Это были истоки трёх речек, направленных в разные стороны. Делили их три почти одинаковых сопки. Две речки шли на восточное побережье, одна – на западное. Нужно отдать должное природе, что она ещё смогла сохранить нетронутый кусочек леса от рубки лесозаготовителей.

Холодный ветер как из трубы тянул снизу вверх. Наткнулся то ли на просеку в бамбуке, то ли на медвежий лаз. По нему добрался до кедрового стланика и с трудом уже совершенно мокрый от растаявшего на одежде снега и от пота преодолел последние десятки метров до гольца. Отдохнуть на гольце не пришлось. Сумасшедшей силы ветер тут же до звона заморозил мокрую одежду. Мёрзлый полубрезент куртки и брюк грохотал как жестяной. На склоне противоположной острой сопки в ельнике залаял пёс. По гольцу побежал наперерез, мимоходом отметил свежий соболиный след, но не успел, собака и зверь уже проскочили. Замер, прислушиваясь. Пёс залаял уже внизу и лаял, не переставая. Пошёл снег.  Только тут я заметил, что небо заволокло тучами. Подумал, надо бы бросить этого соболя, да назад – через седловину, к избушке. Но азартный близкий лай собаки взял верх. Пока скатился вниз, лай переместился в сторону. Соболь явно уходил верхом, кронами деревьев. Снег уже густо лепил сверху, да к тому же ещё и мокрый. Накануне тоже шёл снег с дождём. Оттепель в лесу чувствовалась сильно. Пытаюсь пробраться через еловый подрост напрямую на лай, но натыкаюсь на какую-то кучу щебня с землёй. Поднимаю взгляд вверх по склону, и спина мгновенно покрывается холодным потом. Стою ниже входа в медвежью берлогу. Тут же, правда, сообразил, что она пустая, вход не заткнут. Что сделаешь с медведем с одностволкой 32 калибра. Заменил патрон на пулевой. Потихоньку обхожу стороной эту берлогу и упираюсь в другую. Мама родная! Только тут я разглядел, что весь ельник изрыт как экскаватором. Между куч снег как будто чем-то перепахан. Пёс неистово лает где-то совсем рядом. Потихоньку спускаюсь вниз и стороной обхожу бурелом и молодняк. Идти за соболем нет ни малейшего желания. Наконец до меня дошло, почему осенью медведи на западный склон уходили. 

Снег уже валит крупными мокрыми хлопьями, он прилипает даже к подбитым камусом лыжам. Иду на виднеющуюся седловину. Через четверть часа выбиваюсь из сил, поднимаюсь на неё и… в разрыве снежных туч вижу, что уходит с неё речка на другое побережье. Голос собаки доносится уже с другой стороны сопки. Что делать? Сажусь верхом на шест и качусь назад по своему следу. Почти в самом низу шест ломается, с размаху влетаю в кусты и с головой зарываюсь в рыхлый снег, доносится предательский треск. Поднимаюсь и, не отряхиваясь, осматриваю лыжи. Так и есть, носок одной болтается только на камусе. Отрываю его совсем, толкаю в рюкзак. Камус загибаю наверх и привязываю к креплению. Плохо, но идти можно. Темнеет. Почти на четвереньках выбираюсь на противоположную седловину. Пёс всё также лает уже где-то в стороне за спиной. Мне кажется, он только переместился под кедрач ближе к гольцу. Вытряхиваю снег из ствола, вставляю дробовой патрон. Темноту разрывает вспышка выстрела. На некоторое время лай смолкает. Думаю, может, бросит и прибежит на выстрел. Но нет, лает ещё злее, но чуть в стороне.  Спускаюсь в свой ручей, чувствую, что по нему дойду до избушки. Стемнело полностью, снег ещё идёт, но слабее. Стреляю ещё раз вверх, чтобы пёс засёк направление. Напрямую спускаюсь к ручью. Знаю, по воде будет идти легче. Показалось, что иду по какой-то снежной борозде. Почти тут же поскользнулся и бултыхаюсь в небольшую ямку с водой, лыжи без того мокрые, ещё больше намокли. Про себя уже не вспоминаю. Иду ручьём вниз. Не покидает мысль, что иду по снежной борозде чьим-то следом. Не выдерживаю, достаю спички, из рюкзака бересту, зажигаю. Да, предчувствие не обмануло. Навстречу речкой шёл, кажется, олень, но почему по воде? Отпечатка следа не видно, засыпало свежим снегом. Береста тухнет. В наступившей темноте становится не по себе, жутковато. Уже для того, чтобы подбодрить себя, да и для собачьего ориентира стреляю ещё раз вверх. Взваливаю на плечи лыжи и шлепаю по ручью, уже не разбирая. На крутом повороте, при слиянии двух ручьёв, в лесу что-то затрещало, ухнуло с дерева, видимо, шапка снега. Немного погодя, выше треснула ветка. Спугнул, наверное, оленя с лёжки. Избитый, исхлёстанный ветками, с головы до пят мокрый, добираюсь до старой лесхозовской будки. Осенью, я её подремонтировал, заготовил дров, окна обтянул полиэтиленом. При нужде можно и переночевать. Дверь также подперта жердью. Вхожу. Зажигаю спичку, чтобы найти свечу. Успеваю заметить полнейший разгром, и спичка гаснет. Зажигаю бересту. Вижу в углу брешь, словно, пробита древним тараном. Полиэтилен в окне порван, словно в него что-то выбросили наружу. Кругом – клочья оставшегося полиэтилена и мешковины. Я в недоумении, такого ещё не было. Жестяная труба от печи сплюснута. Зажигаю ещё одну бересту. Замечаю, что в углу нет полиэтиленового мешка с приманкой. По полу, я в начале думал снег, рассыпаны мука, рис, гречка. Подставляю бересту к часам. Мои славные «командирские» часы? Стекло лопнуло, внутри вода, но они тикают. Время одиннадцать ночи, до избушки идти больше двух часов. Но в ней всё есть, я на рассвете из неё вышел.

В брешь окна пуляю ещё заряд дроби. На душе становится легче, как вроде бы за что-то отомстил. Как дошёл до базовой избушки – не помню. Сил хватило растопить печь и поставить чайник. Проспал не больше полутора часов. Проснулся оттого, что зубы выбивают дрожь. Спал сидя за столом. Хотел дождаться горячего чая и заснул. Ещё раз набил дровами печь и разжёг. Вышел на улицу с фонарём, посвистал собаку. Нет, её не было. Снег продолжал идти, мой след засыпало. Выстрелил вверх, подождал, ещё раз выстрелил. Не может быть, чтобы пёс, не слышал. Выпил кружку горячего чая, влез в спальный мешок и провалился как в пропасть. Под утро, видимо, приснился то ли сон, то ли явь. По телевидению показывают тайфун «Филлис», прошедший над Сахалином. Жена сидит заплаканная. Младшая трёхлетняя дочка осталась на Сахалине с бабушкой. Дом стоит на берегу речки, а вокруг дома вода. И я помочь ничем не могу. И билет даже на самолёт не могу взять. Не идут ни телеграммы, ни письма. И вдруг мой лохматый чёрный пёс лает, будто я понимаю его, что всё нормально, что все живы. Проснулся и ничего не пойму, действительно, лает пёс, нет никакого аэропорта, заплаканной жены. Открыл дверь, пёс вошёл, поскулил и лёг у печки. Погладил его, он был весь в глине, мокрый. Утром оказалось – ещё и в крови. У него была разорвана губа, кончик носа ободран и вырван клок уха. Только через неделю я узнаю, что гонял пёс небольшую медведицу. А подняла её из берлоги оттепель и ручей, выбившийся из-под оползня.

Медведицу убили потом охотники на соседнем со мной участке. Следы на полу в разгромленной будке были медвежьими. Избушка выстыла за ночь. В умывальнике замёрзла вода. Забиваю печку новой порцией дров, плещу солярку и растопляю. Грею воду и обмываю раны собаке. Под его жалобный скулёж прижигаю йодом раны и дую на них, как ребёнку. За что он благодарно лижет меня в нос. Снег не перестаёт идти. На улице становится холоднее. Замечаю, что меня знобит, не дай Бог заболеть, пурга, видимо, не на один день. Натаскиваю в избушку больше дров, приношу воду и заполняю кастрюли и чайник. Ведро с водой оставляю на столе. Попробовал есть сам и покормить собаку. Пёс не стал есть, даже не встал. Мне суп тоже показался безвкусным. Влез в спальный мешок, покрутился и уснул. Проснулся оттого, что бьёт дрожь. Понял, заболел. В каком-то бреду, в полузабытье топил печь, пил таблетки, кормил собаку и пытался есть сам.

На третий день проснулся оттого, что услышал чистый гул пролетавшего самолёта. Понял, что пурга кончилась. Встал, пошатываясь от слабости, открыл дверь. Снегу навалило до половины избушки. Пёс прыгнул в сугроб, и только спина и голова остались торчать из сугроба. Думать в ближайшие дни об охоте не стоило, пока не осядет снег. Домой по такому снегу тоже не пробиться. Потихоньку занялся ремонтом лыж, обуви и одежды. Посчитал дни, оказалось, что через четыре дня нужно быть дома.

 (Продолжение следует)

 В. Никулушкин, село Восточное.